Вера Курбатова: «На своём месте я делаю, что могу»

Вера Курбатова — журналистка из Санкт-Петербурга, успевшая поработать и на радио, и на телевидении, и в диджитал-изданиях. В 2015 году Вера запустила «Мел», а два года спустя присоединилась к Фонду «Обнажённые сердца». Сейчас она руководит образовательными проектами в Фонде и пишет авторскую колонку в «Купруме».

— Знаете, ваша рубрика на канале «Слон в удаве», где вы публикуете высказывания своего прадедушки Дмитрия Сергеевича Лихачёва — это очень любопытный способ сохранения памяти.

— Да, согласна. Эта рубрика появилась год назад, поэтому спасибо моему другу Лёше Каспржаку за возможность публиковаться в его телеграм-канале. На самом деле, в этом есть терапевтический эффект. Во все сложные и турбулентные времена важно помнить своё прошлое и обращаться к тем, кто своё время достойно пережил. А дедушка сказал очень много всего по разным поводам. Во-первых, появляется осознание, что всё уже было. Во-вторых, есть мудрость и опыт, которые намного шире, чем конкретное время. Это помогает существовать и думать о будущем. Меня это заземляет.

— В интервью журналу «Собака» за 2012 год, вы со своей мамой рассказали про образование. Ваша семья настаивала на филологическом образовании?

— Нет. Когда я поступала, дедушки уже не было. Он умер в 1999 году, поэтому, скорее, маму навигировали, куда поступать, а к моему образованию относились проще. Моя мама была более свободных взглядов. Она считала, что ребёнок сам волен решать, куда поступать. Это был мой осознанный выбор. Мне всегда хотелось стать журналистом, но для этого, как я считала, надо получить хорошее базовое образование. Ну, а где, если не на филфаке, его получать? Поэтому я поступила на русское отделение, к которому долго готовилась. Не могу сказать, что я академически усидчивый человек, поэтому мне было довольно трудно. Бывает я делаю, например, орфографические ошибки. Мне удалось поступить, но было тяжело учиться, поэтому, окончив два базовых курса, я ушла в академический отпуск, начала работать, а потом, с потерей года, перепоступила на журфак СПбГУ.

— Почему вам интересны гуманитарные науки?

— Может быть, потому что я – не химик и не математик. Если бы я росла в семье физиков, возможно, у меня были бы другие интересы. Но так как вокруг меня всегда были гуманитарии, книги, мама-журналист, дедушка-филолог, искусствоведы, художники. Среда повлияла на мои интересы. Это мне ближе просто, и я в целом лучше именно в этих сферах. В других я себя не пробовала, честно сказать. Мне всё равно хочется делать мир лучше, делать что-то хорошее и полезное. Сейчас — это дети с особенностями в развитии, тема инклюзии. Это никак не отменяет образование и культуру, но фокус в данный момент на этом. Я понимаю, как много проблем в этой сфере, как родителям элементарно. трудно добыть правильную, проверенную информацию. Затем обеспечить своих детей программами помощи. Я не психолог и не психиатр, но я могу об этом рассказывать или придумывать какой-то полезный контент. На своём месте я делаю, что могу.

— Я знаю, что ваша мама — тележурналист. А чем именно вас привлекла журналистика?

— Не знаю. Мне кажется, в каком-то возрасте ты, может быть, не мыслишь так глубоко. Ты не отвечаешь на вопрос: «Почему?». Тебе просто хочется — и точка. Мне казалось, что журналистика — абсолютно моё. Я очень коммуникабельный человек, мне всегда нравилось слово, читать и анализировать, высказывать своё мнение. Мне казалось, что это абсолютно органично. Задним числом, я понимаю, что на это повлияла мама. Она была художником, а потом сменила профессию на журналиста. И, глядя на неё, я считала, что это моя профессия. Но тогда мне так не казалось.

— Сейчас вы также придерживаетесь мнения, что это ваша профессия?

— Если мы говорим о журналистике, то для меня это не только текст, или корреспондентская, или авторская работа. Для меня эта сфера трансформировалась. Я долгое время была продюсером, редактором, руководителем диджитал-проектов, сейчас я работаю руководителем образовательных проектов в благотворительном фонде «Обнажённые сердца». Конечно, моя должность не называется «журналист», но тем не менее, у меня есть проекты из этой сферы: информационная платформа «Обнаженные сердца онлайн», подкаст «Инклюзия и жизнь», колонка в издании «Купрум».

В целом, моя жизнь связана со словом, с аудио, с какими-то медийными или специальными проектами. Не знаю, насколько это можно назвать журналистикой, потому что я себя никогда не презентую как журналист. Скорее, я — креативный продюсер, и ассоциирую себя именно с этой должностью, и руководитель проектов, но я понимаю, что это всё рядом, это всё близко, и это точно одна область.

— Какая должность была для вас самой привлекательной, если такой выбор вообще возможно сделать?

— Ой, вы знаете, на этот вопрос очень трудно ответить. Одна должность вытекала из другой. Я всегда делала то, что мне нравилось. Моя первая работа была на радио. Тогда я очень радовалась, что стала корреспондентом. Потом я пошла на телевидение, и уже к аудио добавилось видео. Потом я работала на «Дожде». Потом я перезапускала канал «24 DOC», и влюбилась в документальное кино, поняла, что хочу заниматься документалистикой. После этого я устроилась в продакшн, работала исполнительным продюсером документальных фильмов. Всё вместе, на каждом этапе отвечало моим желаниям и запросам, поэтому трудно выбрать. Наверное, то, где я сейчас, мне нравится больше всего, но я понимаю, что эта точка — не первая и не последняя. Каждая работа и опыт привносят что-то в новую должность, ты шире мыслишь, больше всего умеешь. Когда ты много работаешь руками, тебе легче руководить, потому что ты понимаешь все процессы «от» и «до».

Как я сказала ранее, я ассоциирую себя именно с должностью креативного продюсера. То есть я с одной стороны много придумываю, а с другой – я знаю, как это сделать на всех этапах производства, включая бюджетирование.

— Как раз-таки про фонд я хотела бы поговорить позже, а в этом вопросе вернуться в 2012 год, к уже упомянутому интервью. Там вы сказали: «…телевидение для меня более совершенный продукт, чем газета или журнал». Но в предыдущем ответе и в последние годы карьеры, вы связаны с текстом. Почему вы изменили своё мнение про телевидение и печать?

— Не то, чтобы изменила. Интервью было десять лет назад, когда ещё не было бума каких-то диджитал-проектов, поэтому я мыслила тем кругом и инструментами, которые были вокруг меня. Я в тот момент работала на радио и на телевидении. И, к примеру, я всегда знала, что работа в газете – это не моё. Мой бывший муж работал в печатных изданиях и периодически приносил мне текст на несколько полос. Я еле-еле могла его осилить. Не то, чтобы я обладала клиповым мышлением, но текст, аудио и видео вместе производят бо́льшее впечатление и могут донести быстрее мысль, чем просто аудио или текст. Это совершенно не говорит о том, что я не читаю статей и книг и смотрю только видео из тик-тока, просто тогда я понимала, что мне больше нравится работа с видео. Я и правда много времени посвятила видео: в качестве и журналиста, и редактора, и продюсера. Но и сейчас я работаю с ним. В данный момент у меня есть возможность, во-первых, выбирать формат, во-вторых, расставлять их в порядке приоритетности. Видео я снимаю и для проекта  «Обнажённые сердца онлайн», при это я веду подкаст – это аудио, при этом я пишу тексты, — в ход идут все форматы. Мне кажется, что хорошо всё, но главное — для правильной аудитории.

— Как вы выбираете, что важнее и ценнее? Это опыт или вы используете какой-то определённый метод?

— Я думаю, что очень по-разному, влияет огромное количество факторов. Например, подкаст, в целом, дешёвый формат, он стоит гораздо меньше, чем съёмка с трёх камер. И мы можем убить сразу двух зайцев: записать аудио-формат, который пойдёт на все музыкальные площадки, ко всему прочему, из этого можно написать текст в виде статьи или карточек; мы можем сделать короткие заметки для соцсетей, при этом всё из одного материала. Но когда к нам приезжали крутые специалисты, по крайней мере, до 2022 года, из Америки и Великобритании, то хотелось записать с ними видео и показать, как они выглядят и говорят. Этот формат был, конечно, дороже, но я считаю, что это было оправдано. Всё же зависит от ситуации, бюджетов, от формата, куда ты это всё выкладываешь, и для кого делаешь.

Мы начали записывать подкасты, вернее, я придумала эту идею, ещё до невероятного бума. Мы в фонде одни из первых, среди точно всех остальных фондов, начали использовать такой формат. Сейчас каждый второй записывает подкаст, но тогда мне казалось, что это классно, действительно дёшево, удобно и быстро. Люди едут в машине, гуляют с собакой, могут послушать — очень хорошо.

И к тому же, каждый формат диктует какие-то правила. Если это подкаст, ты не будешь давать информацию в виде карточек. Это будет свободный разговор нескольких людей на 20-40 минут. И люди будут это слушать в транспорте, в машине, на прогулке, может быть, дома. Этот формат сильно отличается от текста. Никто не будет читать статьи в машине. Человек, скорее всего, будет заниматься этим, сидя в метро, или где-то в ожидании кого-то.

Если говорить о платформе «Обнаженные сердца онлайн» и моих других образовательных проектах, то мы пытаемся иногда одну и ту же информацию подать в разных форматах. Я считаю, что каждый должен получать информацию там, где ему удобно (улыбается). Во всяком случае, мы к этому стремимся. Конечно, материалы не идентичные. Разговор всегда отличается от текста. Где-то они сокращаются. Если это статья, то там появляются буллиты, тезисы. Тем более, мы же не новостной портал. Мы всё-таки ресурс для специалистов и родителей, которые воспитывают детей с особенностями в развитии, поэтому про аутизм, про мифы и факты об этом, можно хоть в аудио, хоть в печатном виде, хоть в карточках. Я считаю, что всё равно будет полезно, даже если везде одна и та же информация. Главное, что она достоверная и рассказывает о методах помощи с доказанной эффективности.

— Поняла вас. Но как печатнику мне больше интересны тексты, поэтому я хотела бы перейти к моменту создания «Мела» в 2015 году. Расскажите, пожалуйста, как вы попали в команду основателей этого издания?

— Я работала в продакшне, занималась документальным кино, и поняла, что устала от него в телевизионном формате. И тут как раз мой друг, с которым мы учились на одном курсе в СПбГУ, Влад Крейнин познакомился с инвестором — Александром Рудиком, и тот хотел запустить интернет-издание про образование. Но не знает ни про что, ни как, главное, чтобы для родителей, потому что он сам отец шестерых детей.

И честно сказать, для меня это был вызов. Мне с одной стороны было безумно интересно, но с другой, думала: «Я ведь всю жизнь работала на радио, на телевидении, а тут какое-то диджитал-издание». Но я уже тогда понимала, что будет тренд, бум таких инетернет-СМИ. В общем-то, так и случилось. «Мел» стал амбассадором, первым крупным медиа про образование, несмотря на то, что были другие: «New to New», «UCHi.RU», ещё какие-то. Но «Мелу» удалось то, чего не получилось у других.

— В чём именно феномен успеха «Мела»?

— Я думаю, что он в желании разговаривать с читателем на одном языке. Просто, но со вкусом. В огромном спектре тем. Ну и, конечно, это классная команда во главе с Александром Рудиком, очень тонким и умным инвестором.

Это было очень интересное и классное время. Я собрала команду, которая, собственно, и запустила «Мел». я придумала название, осталась в очень хороших отношениях с Александром Рудиком, инвестором «Мела». Потом мы с ним запустили офлайн-проект «Клуб экспертов образования». Это офлайн лекторий, тоже про образование для родителей. Поэтому у меня самые приятные воспоминания о том периоде. Конечно, мне очень многое это дало. Во всяком случае, я избавилась от какого-то комплекса человека, который может работать только на телевидении. Поняла, что можно работать абсолютно везде, главное — критическое мышление, креативность, логика и интерес к теме.

— Почему вы решили уйти из «Мела»?

— Меня позвали в проект, где не было ещё никого. Я, по сути, была первым человеком в должности руководителя. После того как я собрала команду, нашла главного редактора — Никиту Белоголовцева и штатного автора журналиста Татьяну Волошко всё закрутилось-завертелось. Редакция начала жить своей жизнью. Я поняла, что моя роль как руководителя в таком проекте окончена. Команда найдена, все эксперты привлечены, всё основное придумано. Логично было искать себе новую нишу, тем более меня как раз позвали в новый проект.

— Продолжая тему про интерес. Когда вас привлекло образование? Тогда же в 2015 году?

— Да, тогда. Как раз у меня был маленький ребёнок. Темы все эти были интересны. Довольно мало было ресурсов. Я быстро погрузилась в тему, знакомилась с экспертами и действительно за тот год работы удалось сделать довольно много. Мы познакомились с директорами школ разных, брали интервью у медийных людей о воспитании детей. В какой-то момент этот тренд мы подхватили и в принципе очень удачно повернули его в нужное русло. Действительно ведь, родителям хотелось узнать от того, какие бутерброды готовить пятикласснику в школу до того, какую школу выбрать, на что обратить внимание, как развить эмоциональный интеллект. Мои интересы росли вместе с этим изданием. После этого я себя зарекомендовала как эксперта в образовательной медийной сфере. Меня уже потом пригласили в «Рыбаков фонд», там, правда, я недолго проработала. Случайно познакомилась на одной встрече с президентом Фонда «Обнажённые сердца» Асей Залогиной, и она пригласила меня работать в фонд. Я не могу сказать, что сейчас мне очень интересна тема школы или образования, потому что я развиваюсь и круг тем тоже трансформируется, эволюционируют. В этом плане все люди разные. Я не люблю заниматься чем-то одним: погружаюсь в какую-то тему и перехожу в следующую. Допустим, сейчас это — благотворительность. Но если так посмотреть, то все темы про человека, культуру, науку какие-то такие гуманитарные круги, в центре которых всегда человек.

—  Какие у вас отношения с «Мелом» сейчас?

— Там уже половины тех людей, что были при мне, нет, но в целом — да. Я очень дружу с первым нашим автором — Татьяной Волошко. Сейчас она главный редактор «Вести образования» — хорошее, профильное издание про образование. В принципе, я со всеми из издания в дружеских отношениях и со всеми общаюсь. Например, год назад к нам в Фонд «Обнажённые сердца» пришла SMM-щица, которая работала до этого в «Меле». Мы часто в «Меле» публикуем материалы, которые связаны с нашей спецификой: синдромом Дауна, аутизмом, церебральным параличом и другими нарушениями в развитии.

Если говорить про меня, то я вообще общаюсь со всеми со всех своих работ. Мне кажется, что ценнее человеческих отношений ничего больше нет. Они не заканчиваются, когда ты уходишь с работы (улыбается).

— И я думаю, что мы можем плавно подойти к Фонду «Обнажённые сердца». Эмоциональна ли для вас тематика про детей с особенностями развития?

— Я вам честно скажу. Я не мечтала о работе в благотворительности и ни разу не была волонтёром. Я всегда работала в медиа, зарабатывала деньги, воспитывала ребёнка — у меня никогда не было свободного времени и достаточно знаний о том, как и кому можно помогать.

Но Фонд «Обнажённые сердца» мне понравился очень. Во-первых, это команда профессионалов, а не только тех, кто хочет помогать детям. Прежде всего здесь люди, которые хорошо выполняют свою работу. И меня позвали, в том числе, запускать информационный ресурс. Я работаю по профессии, ничего в моей жизни не изменилось. Я также делаю какие-то медийные продукты. Но тематика, она с фокусом на детях с особенностями в развитии: аутизм, синдром Дауна, церебральный паралич (мы не говорим детский, потому что ребенок вырастает и становится взрослым с церебральным параличом), СДВГ, фетальный алкогольный синдром и многое другое.

Я не знаю, как я бы работала в фонде паллиативной помощи или фонде помощи детям с раком. Но здесь я не чувствую грусти. Наоборот, я понимаю, что ребёнок с аутизмом может родиться в каждой семье, это самое часто встречающееся нарушение в развитии, это не болезнь, с аутизмом живут всю жизнь. Главное — грамотная поддержка и помощь на старте.

У нашего Фонда два центра поддержки семьи, в Нижнем Новгороде и в Москве. Туда ходят дети с аутизмом, но мы также обучаем специалистов и родителей. Мы всеми своими действиями, медийными продуктами, издательской деятельностью стараемся распространить достоверную информацию о методах помощи.

Мы рассказываем о том, что помощь должна быть: доказано эффективной, основанной на исследованиях, которые сделаны по золотому стандарту.

Миссия Фонда: становление инклюзивного общества в России, открытого ко всем людям без исключения. Мне кажется, это очень правильная миссия.

Работа меня вдохновляет. Сегодня утром я как раз записывала эпизод нового сезона подкаста с замечательным педиатром Сергеем Бутрием. И мне как-то так стало приятно на душе, потому что очень хороший разговор получился. Я напиталась правильной энергией. Очень люблю такое.

— Какая у вас высшая цель?

— Не знаю, как я бы ответила на этот вопрос десять лет назад, но сейчас я бы сказала, что моя цель в жизни — успеть всё, остаться хорошим человеком, быть честным, сделать что-то, подвластное мне, лучше; исправить, если это возможно; вырастить хорошего ребёнка, уделять время семье и себе, спорту, работе. Но важно отметить, что для меня работа это не с девяти до пяти, не от сих до сих. Это и есть смысл жизни. Это тема, которая мне интересна не только с понедельника по пятницу. Я и на выходных думаю о работе, могу что-то придумать. Такая жизнь мне нравится. Но я не стремлюсь поставить себе невероятные цели или миссии.

— Как же вам удаётся не выгорать эмоционально, если вы работаете даже на выходных?

— Это не значит, что я сажусь в субботу утром и начинаю писать письма. В данном случае я даже не называю это работой. Я где-то мимо иду и вдруг я придумала тему подкаста. Это же не трата энергии, а наоборот подпитка энергией. Вообще я бы сказала, что самое сложное в моей работе — мотивация. Это не как в большой корпорации, где у тебя есть чёткие KPI, премии, есть разговор с начальством, где тебе говорят: «Вера, можно лучше» или «Вера, ты – молодец! Ты сделала этот проект».

Здесь немножко не так устроено. Мы все работаем довольно много, каждый занят своей нишей. Работать нужно на отложенный результат часто, в долгую, не все бы справились. Но я стараюсь сама себя мотивировать и хвалить за те вещи, которые удались и получились, понимаю, что нужно улучшить, исправить, что-то придумываю. То есть я постоянно нахожусь в таком непрекращающимся процессе креативных идей и их реализации. Благо президент фонда мне это всё позволяет, поэтому, наверное, я не выгораю.

Иногда бывают мысли, наверное, как у всех: мне кажется, что я всё сделала; я достигла своего потолка; я не развиваюсь; я стагнирую; мне нужно идти дальше; но потом ты что-то новое придумаешь, сделаешь, и эти мысли пропадают. Мне кажется, что это в принципе про взрослую и осознанную жизнь: тебя никто не будет развлекать, мотивировать, ругать или хвалить. Ты и есть тот самый регулировщик внутри себя, которые всегда прекрасно знает, что ты сделал хорошо, а что плохо, и что можно сделать ещё. В этом смысле десять лет назад я вроде так не рассуждала, а сейчас мне кажется это очевидным.

— Хотелось бы узнать про технологию написания статей про детей с особенностями. Как это делать корректно?

— Использовать корректный язык. Понятно, что диагноз аутизм не так давно пришёл в Россию, поэтому вокруг него так много мифов. Нужно с пониманием относиться к этому. При этом я не родитель ребёнка с аутизмом. При этом, я — не специалист, не невролог, не детский клинический психолог, поэтому я не хочу присваивать себе должность эксперта, который почему-то именно сейчас расскажет, как им жить и быть.

Когда я как журналист пишу колонки в «Купруме», я стараюсь выбирать информацию проверенную, одобренную специалистами, нашими в данном случае: эксперты фонда «Обнаженные сердца» детский невролог Святослав Добня , и клинический психолог Татьяна Морозова. Я обращаюсь к источникам на английском, например, сайт CDC, или материалы «Marcus Autism Center», где я точно знаю, что этой информации можно доверять.

Я использую корректный язык, но это, конечно, я не сама придумала. Мы в фонде используем нужные формулировки. Мы не говорим, что «аутизм — болезнь» или люди «страдают аутизмом». Нам кажется, что это стигматизирует людей с этой особенностью развития, поэтому мы постоянно об этом говорим и пишем. У нас выходят карточки, буклеты, материалы про мифы и факты, поэтому мне и легко писать про это и не ошибаться. Наверное, если бы я работала в каком-то издании и мне бы дали задание: написать что-то про аутизм, я бы, скорее, обратилась в фонд, как делают многие журналисты, и спросила бы: «Как мне быть? Может быть, у вас есть какой-то гайд про корректный язык?», — и мы бы с удовольствием прислали то, что у нас есть.

— Тут достаточно очевидный ответ, но мне хочется, чтобы вы проговорили важность корректных формулировок.

— Лучше прочитать наш материал, потому что я могу что-то забыть. Например, мы не говорим: «аутист», «даун», а применяем концепцию people-first, то есть сначала — человек, а потом его диагноз. Поэтому: человек с аутизмом, человек с синдромом Дауна, человек с церебральным параличом.

— Очень здорово! Это мне напомнило словарик от «Таких дел» про корректные формулировки.

— Да-да! Есть ещё от Фонда «Перспективы».

(Кстати, у фонда «Обнажённые сердца» есть глоссарий, в котором понятным языком объясняются медицинские термины, большинство из которых связаны с темой детей с особенностями в развитии, прим. автора).

— Нам кажется это важным, потому что люди не всегда знают. Тут ещё важно оговориться, что, конечно, есть «самоадвокаты», то есть люди с особенностями, которые сами про себя рассказывают и вольны называть себя, как они хотят: аутёнок, даунёнок, — это абсолютно их право, которого мы их не можем лишать. Но сами, как люди со стороны, предпочитаем выбирать более корректный язык, который, как нам кажется, никого не обидит и вложит верный смысл.

Слово — это очень сильное оружие. Если ты говоришь, что ребенок болен аутизмом. Это как будто значит, что он должен вылечиться и здоровым прийти в школу. Но если знать, что это не болезнь, а особенность развития, с которой человек живёт всю жизнь, то получается, что нужно принять это состояние, а не ждать, когда человек «вылечится», это не ОРВИ. В этих мелочах и тонкостях формируется наше отношение.

— А действительно ли возможно в России с нашим менталитетом полностью перейти к инклюзии и принимающему обществу?

— Это очень долгий путь. И надо сказать, что инклюзия — не первая и не последняя ступень этого. За последние десять лет многое изменилось. Во-первых, в Законе об образовании (от 26 декабря 2012 года, прим. автора), все имеют право на получение образования, независимо от особенностей (Статья 5. «Право на образование. Государственные гарантии реализации права на образование в Российской Федерации», прим. автора). Там это всё чётко прописано. Во-вторых, от номинальной инклюзии мы переходим к настоящей. Да, таких школ и садов очень мало. И я не буду лукавить, бывают случаи, когда детей с особенностями выгоняют с детских площадок. Но то, что об этом начали говорить, это тоже хороший знак. Сначала мы говорим, потом мы поднимаем эту проблему, начинаем решать и через какое-то время, нам уже не кажется, что это — проблема. Конечно, обществу не хватает информированности, образования. Но часто бывает, что обществу не хватает закрытия базовых потребностей. Если ты живёшь в стеснённых обстоятельствах, у тебя мало средств, и ты еле-еле сводишь концы с концами, то странно ожидать от себя, что ты будешь всех принимать, уважать и так далее.

— Как вы думаете, увидим ли мы Россию, в которой хотя бы 75% будут принимающие люди, а инклюзия — абсолютно нормальное явление, без которого нельзя представить себе школу?

— В данном случае мы говорим только про Россию, но вообще это мировая проблема. Я не гадалка, но думаю, что ещё через десять лет всё будет лучше, чем сейчас.

Беседовала Екатерина Сошникова