Поколение силы

Каждый раз попадая в этот двор, где живет мой дед, я возвращаюсь в детство. С трепетом вспоминаю, как вдоль дома все время гуляли бабушки-соседки, мимо которых было не пройти не поздоровавшись и не ответив на десяток вопросов, заданных после удивленных возгласов о том, как я выросла и как похожа на бабушку и на папу. 

Перед домом летом цвели клумбы, за которыми они дружно ухаживали, а зимой так же дружно ругались на редкую детвору, которая лазила по сугробам выше человеческого роста. Раскиданный по двору снег – неприемлем, потому что «труд дворника надо ценить, а вы тут по сугробам лазите».  Теперь здесь почти никто из них не гуляет, а детей стало гораздо больше. От той жизни остались только воспоминания и всего несколько их участников.

***

Стою перед подъездом зеленой пятиэтажки построенной при Хрущеве. Сквозь свежий тихий воздух доносятся звуки машин с ближайших улиц и гаснут о панельные дома. Здесь, кажется, все замерло, а свежесть и тишину в воздухе можно есть ложкой. За моей спиной клумба, о которой последние 20 лет заботилась моя бабушка. Теперь она никому не нужна. Полгода назад от соседей часто можно было услышать: «Надо продолжить дело Антонины Васильевны», но почему-то без Антонины Васильевны этим никто заниматься не стал. Бабушка была девятой из, кажется, бесконечного списка тех, кто ушел из этого дома за прошлый год, не имея обратного билета. 

Полвека назад в этот дом заселялись молодые семьи, получив свои долгожданные кооперативные квартиры. Во дворе стояли стол со скамейками, где деды играли в домино, росли кусты, в которых дети строили шалаши и придумывали игры, а родители с балконов звали их домой обедать. 

«В моем детстве очень много было кустов, деревьев. Любимая игра была прятки. Сейчас по сравнению с тем, что было, просто пустыня. Прятаться негде. Тогда дом был новый. Весь двор был облагорожен: были гравийные дорожки, скамейки, беседка была одна большая, качели были такие, как лодочки, песочницы были две или три, грибок. 

В самом детстве, выходили из дома, и сразу песочница. Время от времени привозили гору песка. Скамейки были. Вдоль всего дома по поребрику шиповник рос. Когда он весь цвел, было красиво. Мы еще бегали ловили шмелей на цветах, шиповник собирали. За шиповником были другие кусты, как в лесу. Крыжовник рос, несколько кустов. Черемуха была большая. Около дома напротив были сплошные заросли ранеток. Еще гуще, чем у нашего. Очень зеленый двор был!

Стояли столбы, на них натягивали веревки, белье сушили. Посреди, между кустами, было пространство, где играли в разные игры. Детей было много, машин – мало. Вдоль подъезда играли и бегали. Весь асфальт был исчерчен классиками. Девчонки играли в резинку, в мячик играли – вышибалы, в «минус 5» в торце дома, катались на велосипедах. Весь двор кишел детьми. Сейчас все это сложно представить. Слишком много машин, никаких площадок нет. Клумб тогда особо не было, зато есть сейчас. 

Больше всего нравилось играть в догоняшки, когда начинало темнеть. Нырнул в кусты, замер и тебя не видно. Коллективный игры были в ходу. В прятки, в чижа, в пекаря человек по 10 играли, сколько набиралось. В футбол реже, в минус пять об стенку мячиком. Сейчас в мячик никто не играет, не попасть в машину сложно» – вспоминает папа о жизни этого двора, где провел свое детство и юность.

Время летит слишком быстро, но вспоминать о том, что было когда-то давно приятно. Это кажется, очень важным теперь, когда вместо людей этот двор и этот дом все больше населяют воспоминания.

«Все друг друга в доме знали, и из соседних тоже. Дома рядом расположены, двор один, соответственно все знакомы» – говорит папа.

Удивительно, как люди знали по именам всех соседей: кто в какой квартире живет, где работает и учится, куда ездили в прошлые выходные и что-там с родными. Правда, сейчас осталось меньше 20 квартир, в которых не менялись жильцы и доживают свой век пенсионеры. Они все еще помнят всех, интересуются жизнями друг друга и держатся вместе. Так вроде надежнее и не страшно

***

Захожу в подъезд. Стены выкрашены синей облупившейся от времени краской с белой известковой полосой сверху. Между вторым и третьим этажами стоят на подоконнике грустные цветы, кажется, забытые всеми, а между третьим и четвертым, оставшиеся без хозяйки, но постоянно цветущие, бабины. Кто-то из соседей время от времени их поливает, но чаще мы, когда приезжаем проведать деда. 

Дверь открываю своим ключом, к чему не могу никак привыкнуть. В прихожей встречает дед, случайно услышавший звук открывающейся двери за грохотом новостей из телевизора. Он в своей неизменной рубашке «по арифметике» медленно выходит из комнаты. Морщинки на лице складываются в удивленную улыбку, хотя мы оба знаем, что он ждал. При виде меня на него нападает суетливость, доставшаяся ему после смерти бабушки. Он говорит ее фразами и пытается меня накормить, несмотря на ужасающе пустой холодильник и контейнеры с его обедом в моем рюкзаке. Здесь во всем чувствуется ушедший уют и раздирающее одиночество, но все еще тепло и по-домашнему, как когда-то в детстве, как всю мою жизнь. 

Мне кажется, здесь не меняется ничего и никогда, хотя, конечно, это не так. Для моей жизни, все равно здесь наибольшая стабильность: последнее обновление обстановки было пять лет назад, когда мы привезли сюда новую старую стенку, а все остальное в разы старше меня. Все так и кишит воспоминаниями, но не моими. Папа все чаще рассказывает о детстве и о юности, в которые здесь появились стенка, колонки с проигрывателем для пластинок и черно-белые фотографии из ателье, стоящие в серванте. Больше всего в ностальгию ударяется дед. Он начинает рассказывать о детстве или о молодости совсем внезапно и самозабвенно, хотя из него сложно вытащить и пару слов. Уж очень молчалив, в пору быть партизаном: 

«Всегда такой был. Тихий, молчун. На работе, наверное, не молчал, но там я его не видел» – говорит папа.

Когда дед начинает вспоминать, мне хочется достать его альбом с фотографиями и хоть чуть-чуть визуализировать его рассказы, а еще лучше записать каждое его слово. Жаль, что не всегда выходит. 

***

Анатолию Михайловичу недавно исполнилось 82. Возраст берет свое. Истории из прошлого он помнит гораздо лучше, чем то, что было вчера или неделю назад. Чаще всего и не помнит, спрашивать практически бесполезно. Дни все похожи один на другой и ужасно путаются: утром выпить таблетки, днем сходить в магазин, вечером новости по телевизору и детектив по пятому каналу. Каждый выход из дома – событие, особенно, если это поездка на дачу или к сыну на выходные. Вспоминать и запоминать в общем-то нечего. Зато жизнь до была очень насыщенная, как у всех детей войны.

Родился Анатолий Михайлович в Новосибирске в 1939 году, в не самое легкое для страны время. Грянула война. Отец, Михаил Андреевич, ушел на фронт и погиб в первые дни войны. Мать, Елизавета Константиновна работала на коммутаторе и в военные годы и много после. Маленького Толю оставить было не с кем, пришлось отправить в деревню к бабушке с дедушкой, где он прожил до школы. 

«В 1945 году должен был в школу пойти, но не пошел. Валенок не было в школу ходить. Она далеко была» – вспоминает дед.

В школу пошел уже в Новосибирске. Начальная называлась среди детей курятником. Дед ее вспоминает мало, но очень тепло. Говорит, что многие оставались на второй год и не один раз. Потом учился в мужской, тогда существовало деление на женские и мужские школы. Было сложно учиться, многое отвлекало. Все мальчишки в 5-6 классе начинали курить, хулиганили, чуть позже били чернильные татуировки. Дед рассказывает об этом с улыбкой, держа в пальцах с застарелой исчезающей татуировкой дымящуюся сигарету.

«Арифметика не давалась, было сложно, даже оставляли на второй год. Я книжки читать любил. Много читал про войну» – смеётся дед. 

В школе он начал увлекаться музыкой. Ему в руки попалась балалайка, но он так и не научился на ней играть. Мальчишки во дворе взяли ее посмотреть и разбили. Так или иначе, музыка спасла его от многих бед. Когда его дворовые приятели попадали в неприятности и отправлялись в тюрьму, он играл в оркестре в клубе.

Мы с дедом смотрим фотографии, расположившиеся в советском картонном альбоме. Оставшиеся с его детства можно пересчитать по пальцам одной руки. В то время сложно было фотографировать и фотографироваться, но все же есть ценные кадры в семейном альбоме. Вот он около деревянного двухэтажного дома с велосипедом, в кепке и легкой летней куртке. Ему здесь лет 8, может и больше, трудно сказать, потому что всегда был маленького роста и выглядел младше своих лет. Рядом стоит друг, имя которого уже не вспомнить, тоже с велосипедом. Видно, что, проезжая мимо, попались фотографу и не зря. 

Еще один кадр. Маленького Толю не разглядеть за другими детьми, но тут они все. Все, кто жил рядом и в его двухэтажном деревянном доме, какие сейчас называют клоповниками и сносят. Дом, где тогда жил дед, сгорел, тушили всей округой. Было трудно и жить было негде, но скоро дали комнату в коммуналке. 

Работать начал рано, как и все ровесники:

«В 16 паспорт получил и пошел работать в монтажный поезд сантехником. Ну что с нас, какие работяги. Нас трое было, всех выгнали. Не по собственному желанию написали, а как-то – не справляешься с работой что ли. Как-то так. Ну а потом болтался я чуть ли не год. Нигде не принимают, кому я нужен. Потом уже через музыкантов меня приняли на Электросигнал. Проверили, как я играю, и взяли» – рассказывает дед

Всерьез музыкой заниматься стал в тот год, когда не работал: 

«Сосед был руководителем оркестра в строительном клубе. Взял меня туда, и я начал трудиться. Хорошо освоил все и меня в дкж приняли. Там поиграл и еще сильнее нахватался. Потом уже приняли на Электросигнал. Там до армии играл» – задумчиво вспоминает и перекладывает фотографии.

Больше всего в альбоме кадров с оркестром. Здесь отмечены разные периоды жизни: армия, холостая жизнь, начало семейной и детство сына – музыка была всегда рядом. Играть приходилось разное: и марши, и джаз, и танцевальную музыку, и похоронные песни – много чего. Все в зависимости от случая. Играл и на кларнете, и на саксофоне, и на трубе. Последняя до сих пор лежит где-то на шифоньере, но за нее он не брался больше 20 лет и уже не возьмется.

Особенно бережно и нежно Анатолий Михайлович рассматривает армейские фотографии, которые занимают добрую половину альбома. Вспоминает, как учился в сержантской школе ракетных войск в Улан-Удэ, а потом служил дома, в Толмачева и командовал армейским оркестром. Помнит уже не много, но очень ярко отпечатались печальные события этого периода: пока служил, умерли любимые бабушка и дед, которые его воспитывали в детстве. О них он не говорит, только вспоминает, как рос с ними. Любимая история о том, как ездил с дедом пахать поле. Ему было лет 5. Взрослые сажали на лошадь, и он целый день таскал волокуши, как большой. Пахать землю выходила вся деревня. Работали на острове, которого уже нет на карте, но воспоминания все еще живы. 

О военном детстве говорит мало. Слишком маленьким был, но хорошо помнит вкус мерзлой картошки, которую приходилось копать зимой и есть. С тех пор не любит картошку и старается ее избегать. На нее табу, принимается она только в супе. Зато еще с армии очень ценит кашу и щи. Сейчас, как и в молодости, каша – основная еда, не важно какая. 

Рассматривая фотографии между воспоминаниями, дед останавливается на одной особо большой. Фотография не целая, только кусочек. Зато какой! Он форме и с трубой, играет что-то, а сфотографировал его корреспондент для газеты. Статьи и фотографии он, конечно, не видел да и газета уже не помнит какая была, но жутко этим гордится. 

После армии вернулся работать на Электросигнал жестянщиком и слесарем, играл в заводском оркестре и в доме культуры, познакомился с красавицей Антониной, моей бабушкой, но как и где молчит. Семейная черта – не рассказывать истории знакомства и не говорить об отношениях и чувствах. Зато бабушка много говорила о том, что ее отец из всех ухажеров выбрал именно моего деда. Остальные не устраивали, даже на порог не пускал, а если видел около дома, гнал взашей. 

В 1964 Анатолий Михайлович купил кольцо и сделал предложение, которое было принято. Женились декабрьским утром, перед работой, кольцо было одно, на большее денег не было. Вечером посидели за столом с родителями, а жить вместе стали только через несколько недель. Свадьба тоже была уже после нового года, но никогда о ней не говорили, как о значимом событии. Было и было.

«Он на мотоцикле ездил на Первомайку, где жил, когда с маманей познакомился.  Молодые были. Куда потом мотоцикл делся не знаю» – делится папа. 

 Дед тогда жил со своей матерью в коммуналке. Антонина Васильевна переехала к нему, а вскоре у них родился сын Саша. Работать приходилось много. Кроме работы на заводе, дед играл на разных вечерах в клубах и очень часто на похоронах. Было принято хоронить с музыкой, а для него это был дополнительный заработок. Удивительно, как много фотографий осталось от того оркестра, где он играл. Несмотря на то, что они нечеткие и уж очень общие, его не узнать сложно – самый маленький. Самые хорошие фотографии с демонстраций, на которые ходили всей семьей. Маленький Саша держался за карман отцовского пальто и шел вместе с оркестром. 

«Музыкой больше всего увлекался. У меня в детстве была маленькая игрушечная гармошка, он на ней играть умудрялся. Больше активно ничем не занимался. Такое чувство, что маманя всегда на кухне была, а он в комнате за столом с газетой. Мы выписывали газеты “Советская сибирь”, “Труд”, “Комсомольская правда” и кучу журналов. Мы с маманей журналы читали, а он газеты» – вспоминает папа, глядя на отца, сидящего перед новым номером. Он такой и всю мою жизнь: в клетчатой рубашке, в очках в роговой оправе сидит за столом и читает Комсомолку. Это с годами остается неизменным.

 Бабушка вышла на работу, когда папе не было еще года, его оставляла у своих родителей. 

«Пока садика не было, я жил у бабы в Инюшке. Маманя только на выходные домой забирала. Помню, как у окна сидел и ждал. Я там до трех лет жил, потом садик дали» – рассказывает папа. 

Благодаря своей должности мастера и уважению начальства, она сумела вступить в кооператив и получить квартиру. Переехали сразу, как дали. Мебели не было, только голые стены и крашеный деревянный пол. Со временем заработали на все: купили шифоньер, стенку, диван, телевизор, провели телефон, обзавелись несколькими сервизами, привезли из Ташкента холодильник, который до сих пор исправно работает. Не шиковали, но и не бедствовали. Бабушка говорила всегда, что всего хватало. Вместе создали уют и почти дожили до изумрудной свадьбы. 

«Они по одному никак. Его тащат, он идет. В магазин вместе, на дачу вместе, в гости вместе, в поликлинику вместе. Когда дачу купили, мать обрадовалась, а ему деватся было некуда» – улыбается папа. 

У бабушки энергия била через край. Усидеть на месте не могла даже после операции на сердце. Все куда-то рвалась, а дед шел за ней, правда не всегда:

«Отец не любил никуда ездить, а мы с маманей много куда ездили: в Таджикистан, в Сочи, в Завьялово, в Киргизию и в Казахстан к родственникам» – вспоминает папа. 

Дед, действительно, не любит оставлять свой дом. Для него он крепость, а важнее семьи ничего не придумаешь. Дачу он так и не полюбил, как ее любила баба, но она для него была важнее любой дачи. Если она за что-то взялась, то надо помочь обязательно: донести сумки, полить огород, помочь с заготовками. Когда она ушла, он стал сильно переживать, что не смог уберечь от нового инфаркта, хотя очень старался. Ему все кажется, что он остался один.

Пока дед работал на заводе, были друзья и товарищи. Сейчас никого не осталось и ни о ком не говорит. Последний его друг из компании ушел лет 20 назад, а он остался и живет. Фотографий с тех времен практически нет, дед так и молчит, зато папа помнит это время очень хорошо: 

«Когда отец работал на заводе, они в выходные собирались и ехали на автобусе на базу в Красный Яр. Там рыбачили, отдыхали. Уезжали в пятницу и в понедельник возвращались. Мы с ним и его друзьями все время на рыбалку ездили. Приходишь в выходной на Южный, а там народу тьма. Меня все его друзья учили рыбачить, он сам не умел. Ему пришлось стать рыбаком из-за меня. 

Как-то приехали на речку купаться. Пока барахтался, увидел мужика. Он стоял с зимней удочкой и из-под ног у себя вытаскивал рыбу. Мне так интересно стало. Это было лето после первого класса. На следующий день снова поехали. Нашли леску, кусочек свинца, сломали веточку тальника – получилась удочка. Взяли трехлитровый бидончик. Отец туда бросил пачку сигарет, разлегся на островке, поставил бидончик возле себя. У меня рыба клюнула, я подбежал, схватил бидончик и черпанул воду, сигареты всплыли. Я рыбачил весь день, а он сушил сигареты. Поймал тогда три окунька, но счастья было море. До 6 класса ездил с отцом и его друзьями рыбачить, а потом со своими друзьями ездил, отец рыбачить перестал» – делится папа самым счастливым воспоминанием.

Старые фотографии закончились, а новых мы так и не напечатали. С тех пор как я пошла в школу бабушка твердила одно и тоже: «у вас столько фотографий, хоть бы что-нибудь напечатали». Мы купили электронную рамку, но она здесь не прижилась, слишком современная. В старших классах я печатала для бабы фотографии, только те, на которых были они. Теперь стоят в рамочках на полке. 

Дед замолкает так, что теперь из него слова не вытянуть. Он уходит «перекуривать все это дело». Распереживался, случается, когда много вспоминает.   

***

Недавно было общедомовое собрание. Пришли, естественно, все, потому что выбирали нового председателя. Матвей Афанасьевич, занимавший этот пост несколько десятков лет, уже не может работать. Ему тоже уже далеко за 80, сердце болит, ноги не идут. До последнего нес звание председателя, решал проблемы в доме и проявлял участие ко всем, кто здесь живет.

Старожилы болезненно переживают его уход, но понимают, что пора. Пост, правда, отдать некому, вот и волнуются. После собрания собрались у подъезда попереживать вместе, обсудить новости, пожаловаться на свои недуги. Сбились в кучку, чтобы друг друга поддержать и держаться друг за друга. Бабушки-соседки печально смотрят окружающих, кто-то сдерживает слезы, кто-то теребит ворот куртки. Мой дед нервничает и курит, а сосед из четвертого подъезда, его ровесник, крутит в руках очки и не может успокоиться. Страшно и уж очень волнительно стало жить.

Молодые люди стоят отдельно, вокруг бегают дети и кипит жизнь. Между поколениями дома разверзлась пропасть, через которую тянется очень хрупкий и еле заметный мостик понимания и заботы о старших. Его складывают те, кто здесь вырос, поколение моего отца, а новые жильцы нередко разрушают это невесомое равновесие.

 ***

«Високосный год – страшное дело. На заводе, когда работал, в високосный год каждый день двоих хоронили» – с ужасом повторяет дед снова и снова. 

2020 стал самым страшным годом в доме. Каждый месяц кто-то умирал. В соседних то же самое. Ушедших начали считать. Самое страшное, что умирали не только те, кому уже очень давно за 70, но и те, кому еще не было 60, но их было меньше. Все знали друг друга, вместе жили бок о бок много лет, от этого страшнее.

Удивительно, как поколение детей войны стойко встречает все ненастья. Они уверены, что более младшие, «послевоенные», на такое уже не способны, слишком нежные, а про молодежь нечего говорить. 

Когда смотрю на своих бабушку и дедушек, испытываю огромный восторг, любовь и вдохновение, потому что в них немыслимое количество силы и оптимизма, без которого невозможно пережить войну, пройти через все сложности трех разных эпох, вырастить детей, внуков и посмотреть на правнуков. У них колоссальная жажда жизни, но самое важное – они ее ценят. По-своему, но ценят. Они стараются не зависеть от детей, жить самостоятельно столько, сколько им отведено. 

Анатолий Михайлович всегда бесконечно скромен, не любит когда обращают на него внимание и беспокоятся о нем. Он был таким и в молодости, самым обычным работягой, но его уважали товарищи и ценили. А он шел вперед, тихо и спокойно, никуда не торопясь. Так до сих пор и живет – тихо и не торопясь. Бежать уже и некуда. Его поколение перестало спешить и замерло. Они копят силы, чтобы проживать каждый следующий день и справляться с трагедиями ухода близких – братьев, сестер, жен, мужей, друзей, товарищей и соседей.