Владимир Роменский: «Первая фраза должна взорвать, сломать шаблон»

На прямой связи со студией… Владимир Роменский. Именно с этой подводки ведущего начинается каждый его репортаж. Мастер прямых включений, любитель «замесов» и «жёсткого винтилова». Владимир Роменский освещал в прямом эфире телеканала «Дождь» протестные акции на Болотной, день траура по погибшим в авиакатастрофе ТУ-154, митинги за присоединения Крыма к России, «Он вам не Димон», «Питер, мы с тобой», митинги против реновации в Москве, шествия «Бессмертный полк»и многое другое. После недельной переписки в Facebook, нам наконец удалось созвониться с корреспондентом «Дождя» по скайпу. Сразу договорились на «ты».

— Что привело тебя в журналистику?

— Когда я учился в последних классах школы, дико популярным был телеканал MTV. И я, глядя на людей, которые вели там прямые эфиры, понял, что хочу быть таким же дурачком, который в режиме реального времени рассказывает о чем-либо. Там, конечно, была не журналистика, больше шоу, но меня это дико захватывало. Мне было очень интересно смотреть на Ольгу Шелест, Антона Комолова, Василия Стрельникова, и в какой-то момент я своей маме выдал, что хочу быть журналистом. С этого всё и началось. Я ходил на подготовительные курсы школы юного журналиста при МГУ, но потом с МГУ не срослось, и я пошел в Вышку [Высшая школа экономики], где как раз только открыли отделение деловой и политической журналистики. Туда я поступил чудом, я не добрал четыре балла до проходного, но на собеседовании убедил приёмную комиссию, что меня нужно взять. Меня приняли на бесплатное, чему я был невероятно рад, так как всю жизнь учился на тройки. Там я и получил журналистское образование, но диплом мне всё-таки выдали политолога.

— Расскажи, как и где ты отрабатывал практику.

— После первого курса института я пошел на НТВ. Тогда был 2004 год, совсем недавно закрыли программу Парфёнова «Намедни», а НТВ еще не было тем позорным каналом, которым является сейчас. Я проработал там, какое-то время проходил на практику, а потом меня приняли на официальную работу за зарплату. Мне было всего 17 лет, для меня уже вся жизнь состоялась. Я смотрел на всё через розовые очки и думал. Если я в 17 лет работаю стажёром при корреспонденте на федеральном телеканале НТВ, ну какая судьба такого человека может ждать? Только успех, только победа, только стремление вперед. Меня оттуда уволили через месяц, после того как официально приняли на работу. Там сокращали штаб и убирали самых непрофессиональных. За это я, кстати, благодарен телеканалу НТВ, я хотя бы взялся немного за ум и стал больше учиться. Затем было «Эхо Москвы», на него я пришел абсолютно сознательно, это была практика, по-моему, после четвертого курса. Моя бабушка слушала «Эхо» еще со времен его основания, с 1991 года. Я всегда чётко понимал, что в некоторых СМИ я смогу работать, а в некоторых — нет. Практика — это такой рабский труд, когда человек приходит, а его просто используют. Если ты действительно чего-то хочешь, то ты должен стараться, ты должен доказывать свою нужность, свою необходимость редакции, показывать заинтересованность во всем процессе. Но в такой конкурентной системе, я думаю, по-другому невозможно. И мне кажется, если человек успешно пройдет испытательный срок, то потом у него всё получится.

— Прямой эфир тебя привлекал всегда?

— Когда еще работал на НТВ, я понял, что есть в журналистике что-то схожее с сильной зависимостью, похожей на наркотическую. Есть вещи, которые меня приводят в дикий восторг, и одна из них — прямой эфир. Когда ты оказываешься в прямом эфире, у тебя нет права на ошибку, ты видишь, как у тебя на глазах творится история. Тебе человек прямо в эту секунду, прямо в этот момент говорит, что с ним происходит. Чтобы успеть подготовить какой-то материал, у тебя бывают секунды, не минуты. И это безумный кайф, когда ты в самый последний момент успеваешь отрезать, загрузить, положить в нужную папку. Журналистика — это процесс, это производство. Если ты что-то не доделаешь, то будет общий брак. Когда в студии радиостанции «Эхо Москвы» загоралась красная лампочка, я чувствовал себя собакой Павлова. Точно также сейчас на «Дожде». Не бывает эфиров и включений, у меня, по крайней мере, которые проходили бы без нервяка. Я каждый раз безумно волнуюсь. Конечно, сейчас меньше, чем в самом начале, у меня появился опыт. Сейчас я понимаю, что даже, если забуду важнейшее слово, если забуду имя и фамилию главного героя, я смогу выкрутиться.

— Что делать с волнением?

— Волнение есть всегда, и ощущение того, что всё пройдет гладко, у тебя не может быть. На Манежной площади, где я подхожу к человеку и говорю, вот сегодня акция по поводу присоединения Крыма к России, можете рассказать, почему вы здесь. Человек отвечает: «Нет, только в @баломогу дать». Никогда журналист, который работает в прямом эфире, не может быть застрахован от этого. Чтобы ни произошло, прямой эфир — это натянутый живой нерв. Когда ты существуешь в этом, у тебя нет права на ошибку. Ошибки будут, права на них у тебя нет! Эта ответственность очень сильно гнетет. Но, с другой стороны, это дает колоссальный заряд для того, чтобы продолжать работать в этом.

— Как создается прямой эфир? Всё, что ты говоришь, — это заученный текст или импровизация?

— Любая хорошая импровизация должна быть заранее подготовлена. Когда я еду на мероприятие, я готовлюсь. Я должен прочитать, что будет происходить, кто будет принимать участие в том или ином событии. Во время прямого эфира, конечно, можно описывать события за спиной, но эти события не всегда происходят здесь и сейчас. К моменту включения все люди могут уже разойтись. Ты должен быть готов ко всему, у тебя должен быть тот самый бэкграунд, который поможет на полминуты, минуту заполнить твоё эфирное время. Есть несколько вариантов построения включения, журналистского материала. Ты начинаешь всегда с самого огненного. У тебя выходит Леонид Волков из спецприемника, и ты говоришь, что он был без шнурков. Первая фраза должна взорвать, сломать шаблон. Первая фраза должна быть, как пощечина. Зрителя нужно поставить в ступор, удивить, заинтересовать. Потом ты расскажешь, для чего это делается, почему случилось то или иное событие, раскроешь смысл своего журналистского сюжета. Также нужно продумывать завершение. Можно закончить цитатой, вопросом на размышление. Если говорить про построение самого материала, то тебе никто не запрещает продумывать некоторые моменты. За десять минут до включения я могу пройти по толпе, узнать, что здесь стоит интересный паренёк, и он выступает за то-то. А вот там, в десяти шагах от него, есть люди, которые представляют другое поколение, совсем другую социальную группу, я могу даже с ними заранее договориться. Я знаю, что у меня есть семь минут прямого включения, и тогда я распределяю своё время. Но, зачастую, это и правда импровизация, когда ты случайно подходишь к человеку и не знаешь, что будет дальше. Он может тебя с равной вероятностью послать по известному адресу, а может рассказать, что он на этом митинге не по своей воле.

— Почему «Дождь» делает акцент именно на прямой эфир?

— Это жизнь, и, мне кажется, аудитория получает не меньший кайф от прямых эфиров, чем журналист. Это ведь очень круто, сидя у себя дома с пультом у телевизора или перед монитором компьютера, оказаться в том месте, где сейчас самое интересное. Каждый человек, который смотрит телеканал «Дождь», может попасть в гущу событий, не выходя из дома. И именно мы определяем, что сейчас самое интересное, мы задаем течение и рассказываем о самом главном. Зритель не смотрит, что было три часа назад, двадцать минут назад. Он прямо сейчас, благодаря «Дождю», корреспондентам «Дождя», людям, которые выстраивают трансляцию, оказывается на месте событий.

— Ты неоднократно попадал в конфликтные ситуации, как с обычными людьми, так и с сотрудниками полиции. Как к подобным случаям относиться, как реагировать?

— Когда мне на митинге по случаю присоединения Крыма к России сказали: «Могу тебе в @бало дать», я ответил: «Нет спасибо, и вообще, не стоит произносить подобные фразы, когда вы находитесь в прямом эфире», и тут же от человека отошел. Это был не единственный случай, когда люди во время моих прямых включений ругались матом. Нужно понимать, что, если случается подобная ситуация, то я подставляю прежде всего телеканал. В условиях нынешних, когда власть может зацепиться за любую погрешность, любой проступок, любую опечатку, я не имею права подобное развивать.

Но у меня есть друг, тоже журналист, так вот он говорит, что в той ситуации на митинге, нужно было сказать: «Ну, давай». Наверное, тем самым мы бы набрали много просмотров в интернете и повеселили людей. Это был бы хороший показатель того, какие люди ходят на митинги, посвящённые присоединению Крыма к России. Но для себя я предпочитаю такую позицию: есть определенный закон, и мы вынуждены по этому закону существовать. Если человек ведет себя не должным образом в эфире, то я лишь могу дать свою оценку тому, что он делает и минимизировать вред, который он может нанести эфиру телеканала.

Если это касается сотрудников полиции, или еще чего-то, то я избираю очень простой путь: я — журналист, который выполняет свои профессиональные обязанности. Я не нарушаю никаких законов, если мы говорим о митингах, я не скандирую лозунги, у меня нет никаких требований. Я нахожусь там ровно по такой же причине, по которой там находятся сотрудники полиции, Росгвардии, ОМОНа. Мы все выполняем свои профессиональные обязанности. Они при исполнении, и я при исполнении. Чья работа важнее, это, наверное, каждый для себя решит сам, но пока я работаю и не перехожу никаких граней, то я готов в доступной форме объяснять сотрудникам полиции, что они превышают свои должностные полномочия, что они препятствуют работе СМИ, что они применяют избыточную силу, если мне так кажется.

— Как ты себе объясняешь риск профессии, почему ты этим занимаешься?

— Я думаю, каждому своё. Одни журналисты проводят шикарные расследования, другие, как я, любят замесы и жёсткое винтилово. Одни хотят рисковать, другие — нет. Есть журналисты, которые ездят работать в горячие точки, а есть те, кто сидят в редакциях и пишут новости. Чья работа важнее? Я не знаю. Думаю, что нельзя давать однозначную оценку. Но в тяжелых условиях жизнь чувствуется острее. Там струна натянута настолько, что она звенит, и она звенит каждый раз. С прямым эфиром не просто. Ты можешь забыть слово и выглядеть дураком, к тебе во время прямого эфира может подойти человек и начать кричать в микрофон, что твое СМИ — полный отстой. А ты не сможешь ему апеллировать, не сможешь пнуть его ногой. Хотя однажды такому человеку, который портил мне работу, я ответил пощечиной, у меня оператор снимал что-то другое, а я в тот момент позволил себе вольность. Надеюсь, человек многое понял за тот день. Прямой эфир — это определенная субстанция, которую можно прочувствовать на себе. Когда ты понимаешь, что у тебя нет права на ошибку, когда у тебя загорается лампочка, и ты должен говорить, хочешь ты – не хочешь. Эфир идет, человек не может молчать. Ты не можешь заранее всё подготовить, положить красиво оформленный файл, в котором не будет оговорок, куда-то в папку. Здесь ты на острие атаки. И либо ты выиграешь, либо нет.

—Ты нашёл себя в жизни?

— Это самый жестокий наркотик, на котором я сижу. Когда включается камера, ты не можешь делать ничего другого. Ты должен выполнять свою задачу. И это офигенно. Это момент абсолютной концентрации. Вокруг не происходит ничего. У тебя есть несколько вещей, которые ты должен контролировать: что ты говоришь, как говоришь, кому ты это говоришь. Весь мир для тебя в этот момент потухает. Ты всё лишнее оставляешь за порогом и просто работаешь. Понятное дело, что мы все люди. И мы до конца не сможем стать роботами, которые вне зависимости от погодных условий, жизненных драм, говорят то, что они должны говорить. Но именно поэтому, и прекрасна журналистика. В ней всегда будет сквозить человеком. Мы стремимся к объективности, но пишем мы одной рукой, и эта рука привязана к одному телу. Мы смотрим на мир глазами одного человека. То, как формулирую я — это одно, если на моем месте будет другой человек — это совсем другое. Мы никогда не уйдем от субъективности. Мы можем ее процент уменьшать, что, в общем-то, правильно. Но каждому хочется видеть живого человека, который точно также переживает и имеет своё отношение к тому или иному явлению.

— Как журналисты переживают трагические катастрофы? Как находят силы работать в условиях траура?

— Журналистика — очень циничная профессия. Мы всегда смотрим на множество обстоятельств, мы вынуждены выбирать, что важнее. У тебя всегда есть смерть, есть боль, есть слезы. И ты должен поехать и на месте трагедии поговорить с родственниками. У меня есть четкое понимание того, что в критической ситуации люди хотят, чтобы их не трогали. Упал самолет, родственники погибших не хотят рассказывать журналистам ничего. У них горе, у них беда. Я это понимаю. Но также я понимаю, что должен всем остальным людям рассказать, что происходит. В этом заключается моя работа. Я должен ехать и делать. Порой это называется ехать собирать слезы. Кайфа от этого нет. Это самая паршивая работа, это самый большой минус работы журналиста. Люди не хотят отвечать на твои вопросы, но тебе нужно их уговорить. Тебе важно, чтобы все те, кто сидит по другую сторону экрана, узнали и поняли, какое горе с этими людьми произошло. Это мерзко, но порой, когда у тебя человек заплакал в кадре, ты понимаешь, что этот план, эта съемка тебе очень пригодится. Ты радуешься тому, что у тебя срастется сюжет. На эту историю ты смотришь двумя разными людьми. Человеком, которому сейчас дико плохо, который понимает, что этих людей не надо трогать, что их нужно оставить в покое. А с другой стороны, в тебе есть журналист, который рассказывает людям всей страны, с каким горем столкнулись родственники пострадавших, насколько для них это больно и важно. И, если в этой истории, есть живая эмоция, где люди рыдают, бьются башкой, это поставит того человека, который сидит и чешет пузо перед телевизором, на место каждой плачущей жены, матери… Со смертями работать очень сложно.

— «Дождь» – свободный телеканал? Чем измеряется его свобода?

— Это вопрос про независимость. Кто независим, а кто нет. Мы всегда будем от чего-то зависимы. Мне кажется, «Дождь» — свободный телеканал. Глупо думать, что есть кто-то свободный от всего. Только потеряв всё, ты обретаешь свободу от всего. Это говорил Чак Паланик. Если хочешь быть свободным, нужно потерять всё и сидеть в своей пустой квартире в углу, и при этом, куда-то вещать. Мы все зависимы. Вопрос в том, где мы с этой зависимостью вынуждены мириться. Телеканалу необходим рекламодатель. А теперь представь, если тебе нужно выпустить разоблачительный сюжет про компанию твоего спонсора. Будет ли он потом продлевать контракт? На «Дожде» проводится такая политика, когда это разделяется, что ты разделяешь: бабки отдельно, статьи и материалы отдельно. Но такие вещи невозможно разделить до конца. Мне представляется, что свобода заключается в желании людей говорить правду.

— Какой график работы у журналистов телеканала «Дождь»?

— Всё зависит от человека. Есть люди, которые договорятся, что они работают два дня в неделю. Другие придут и будут сидеть днями и ночами. У третьих — своя программа, и они будут приходить на четыре часа в день, отписываться и уходить. Кто из этих людей приносит больше пользы — это отдельный вопрос. Но без каждого из них не будет работы телеканала. Здесь нет никаких гудков, и это точно. Нет такого, что в пять часов, ты собираешься домой. Меня учили, что журналистика лежит между творчеством и бизнесом. Ты, с одной стороны, должен продать продукт. Ты никому не нужен, если не приносишь деньги. В независимых СМИ нужно научиться зарабатывать. Ты можешь быть замечательным человеком, но, если тебя не будут читать или смотреть, ты будешь не интересен редакции. С другой стороны, лежит творчество. Без него мы не сможем существовать, потому что каждый из нас, из журналистов, рассказывает историю через собственные переживания, через то, как он это видит. Каждый пишет своими словами. Да, есть информационные агентства с сухими фактами. Но журналистика – это не только новости, это и аналитика, и мнения. В телеэфире многое зависит от того, как ты скажешь слово. Как ты сделаешь ударения на фамилии. Ты одной интонацией можешь человека осудить, превознести или оправдать. Одной лишь интонацией и правильными акцентами, дать оценку любым действиям.

— Стоит ли овчинка выделки? Можно ли рассчитывать на достойную зарплату?

— Это вопрос того, к чему каждый стремится. Есть журналисты, которые работают с высокопоставленными чиновниками. Они одеты в прекрасные костюмы из дорогих бутиков, у них всё хорошо в жизни. Есть те, которые работают за идею и живут от зарплаты к зарплате. Я думаю, что на телеканале «LIFE.NEWS» очень интересно работать, но ты пользуешься там странными инструментами и обманываешь людей, вытягиваешь из них информацию, как мне кажется, не самыми лучшими способами. На телеканале «Дождь» я работаю и не стесняюсь сказать, где я работаю, как я работаю и для чего. Я готов это объяснять людям. Я не буду снимать розовую ветрозащиту с микрофона, когда иду на мероприятие. Я был с ней и на митингах Антимайдана, и на митинге памяти Бориса Немцова.

— С какими проблемами сталкивается сейчас настоящая журналистика?

— Нет свободы слова в стране. Вот и всё. Нет конкуренции нормальной. Всё телевидение подконтрольно власти. Есть несколько огромных федералов, которым сыплются огромные бабки, а они выполняют госзаказ. Есть остальные, которые где-то что-то пищат. Мы пищим, но к нам прислушиваются. И мы говорим правду. Это самое главное. Нет правды в российской журналистике. Нет свободы слова. СМИ во многом зомбируют людей, дают неверную картинку, неправильные векторы, а люди продолжают допускать, чтобы подобные СМИ существовали, поскольку их существование оправдано для них. СМИ, готовых говорить правду, конечно, становится больше, развитие интернета продолжается, количество людей, готовых взаимодействовать с сетью увеличивается. Интернет является той технологией, которая позволяет при желании докопаться до альтернативной точки зрения, телевизор не даст альтернативы. Как сказал ведущий и диктор, так оно в твоей голове и есть. Ты можешь включить на второй, на пятый, на десятый, но там не будет «Дождя». Его убрали подальше от глаз. А тем, кому действительно нужна правда, — подпишутся.

Подготовил Никита Лопатин